У меня был брат, тонкокост и жилист, с золотыми искрами у зрачка. С ясель я его рисовать любила, получалось только листы черкать — нарисуешь разве небрежный локон, озорную ямочку возле губ, его пальцы, гибкие, как осока?.. Нет, всегда я знала, что не смогу. Он не принц, не жрец, не мудрец, не воин, от струны и плуга он был далёк, но всего он лучшего был достоин, — ткать умел он так, как никто не мог.

Из-под пальцев, сильных и терпеливых, выходило чудное полотно — на заре златая волнится нива, рядом с ней у моря открылось дно; чёрный замок рушится в лютой буре, и победу празднует старый волхв; короля в косматой звериной шкуре королева кутает в белый шёлк; род идёт на род, выжигая сёла, брат вонзает в брата стальной кинжал; паучиха в яслях дитя престола ему песнь мурлычет щелчками жвал...

Его сказки, вышитые на ткани, я могла разглядывать до утра, его песни, спетые не гортанью, были наилучшими из отрад. Он молчал — мы вечно вдвоём молчали, он мне пел, вплетая мотивы в лён — свою мудрость, радости и печали, и стежок был каждый благословлён. Я молчала, петь я пыталась кистью — всё о том, насколько мой брат велик, только зря — не я воспеватель истин, и не мне восславить прекрасный лик.

Но никто в деревне не знал об этом, о волшебных мифах на полотне — он их ткал с заката и до рассвета, а потом их скатывал поплотней, убирал под лавку мотки из шёлка, доставал рогожу, кенаф и джут — забывая, что он иного толка, принимаясь за неискусный труд. Я хотела, истово так хотела разделить с ним тяготы пополам — но впустую пачкала пальцы мелом, кройкой ярды портила полотна — а из щели дуло, сгнивала крыша, не хватало даже на куль крупы...

И взяла платок я, что он мне вышил, за монету выменять у толпы.

...К нам пришли наутро, монах и стража, «забирать продавшегося ткача». Растащили нити злочёной пряжи, шерсть топтали, радостно хохоча. А мой брат, сверкнув золотой искрою, посмотрел спокойно и произнёс: «да, я шил для фэйри — того не скрою, день и ночь работая на износ, выкупая этой волшебной платой жизнь сестры, рождённой под их звездой, — обещала мать им её когда-то за мою искуснейшую ладонь...»

Ему ткнули крест — по щекам и по лбу, заломили, вывели и сожгли. Я кричала — в первый раз в жизни — только что поделать крики мои могли?

Я кричала, плакала и молила, только мир ко мне оставался глух.

И тогда последней своею силой в первый раз я в руки взяла иглу.

Airheart

Иосиф Бродский

Стихи о слепых музыкантах


Слепые блуждают
ночью.
Ночью намного проще
перейти через площадь.

Слепые живут
наощупь,
трогая мир руками,
не зная света и тени
и ощущая камни:
из камня делают
стены.
За ними живут мужчины.
Женщины.
Дети.
Деньги.
Поэтому
несокрушимые
лучше обойти
стены.
А музыка -- в них
упрется.
Музыку поглотят камни.
И музыка
умрет в них,
захватанная руками.
Плохо умирать ночью.
Плохо умирать
наощупь.

Так, значит, слепым -- проще...
Слепой идет
через площадь.

Уютное небо укроет нас гладью веков,
Просторные земли укутают мягко, как плед.
И снова сбиваясь со счета седых облаков,
Травой и цветами прорвемся на солнечный свет.

Насколько судьба нам позволит, мы будем вольны
Расти, извиваться и гнуться под силой ветров.
И мы никогда не признаем не примем вины,
За то, что нет ярче, прекрасней в округе цветов.

Под вечной луною задремлем в преддверьи зари,
А утром росою наполнит наш разум рассвет.
И где-то кусочек живого тепла, изнутри,
Возьмёт, встрепенётся, сорвётся и сменит свой цвет.

Мы сгинем от бури, от холода льдов и снегов,
Но веруем, будет весна, каждый будет согрет.
И снова сбиваясь со счета седых облаков,
Травой и цветами прорвемся на солнечный свет...

Домой вернулся человек
С дубинкой и мешком.
Бродил он где-то целый век.
Бродил он где-то целый век
Пешком и босишком.

Пришёл домой, а в доме том
Его никто не ждёт.
Собака умерла с котом,
И, обозвав его скотом,
Жена с другим живет.

И развернулся человек
С дубинкой и мешком.
И усмехнулся человек.
И усмехнулся человек.
И снова в путь пешком.

Ушёл с дубинкой человек,
И горестно вздохнул:
«Жаль, что никто,
Совсем никто,
Совсем, совсем, совсем никто
В мешок не заглянул».

Хотел услышать человек
Один простой вопрос:
«Куда ходил ты целый век?
Куда ходил ты целый век,
И что ты нам принёс?»

ЗАПОВЕДЬ

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил - жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы - не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.

Умей мечтать, не став рабом мечтания,
И мыслить, мысли не обожествив;
Равно встречай успех и поруганье,
Не забывая, что их голос лжив;
Останься тих, когда твое же слово
Калечит плут, чтоб уловить глупцов,
Когда вся жизнь разрушена и снова
Ты должен все воссоздавать с основ.

Умей поставить, в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: "Иди!"

Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой;
Будь прям и тверд с врагами и друзьями,
Пусть все, в свой час, считаются с тобой;
Наполни смыслом каждое мгновенье,
Часов и дней неуловимый бег, -
Тогда весь мир ты примешь во владенье,
Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Редьярд Киплинг
(Перевод М. Л. Лозинского)

УЗНИК

Александр Пушкин

Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормлённый в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

Последний вальс
Александр Шатилов
Мадам,позвольте пригласить на вальс,
Коль скоро он другому не обещан,
И в танце том с красивейшей из женщин
Я позабуду обо всем на час...

Всего лишь час... Полк выйдет до зари...
Но, верьте, мне запомнятся надолго
Тепло руки и тихий шелест шелка,
И в помощь мне чуть слышно: раз, два, три...

Простите, сбился - век не танцевал:
В последний раз в тринадцатом, в кадетском...
Потом Германская, ранение под Брестом,
И после Октября Господь не дал...

Пусть не на час, - на краткий светлый миг
Забудем о войне и о печалях,
Война нас с Вами вряд ли повенчает,
Так пусть венчает этим вальсом Григ.

Я напишу. Ведь Вы позволите писать?
Еще не знаю с кем, куда, откуда...
Но я надеюсь, что случится чудо:
Бог не допустит Вас мне потерять.

Спасибо Вам за волшебство, за грусть,
За мимолетное прикосновенье к счастью.
Пусть Вас минуют беды и ненастья,
Сударыня, прощайте, я вернусь...


Аж за душу берет

Только пыль раздражает мою и твою носоглотку,
Отчего же так слепо, свирепо в себе неуверен?
А под кожей скрипит и искрится электропроводка.
Только план на ближайшие годы условно примерен.

Дотянуть до хлыста, до креста, до серебряных ложек.
Закатить камень в гору – и снова скатиться к подножью.
Дописать свой последний роман и тотчас уничтожить.
Я не буду здесь спорить с тобою, себе же дороже.

Пропитаться берёзовым соком, безвкусным, тягучим и бледным.
Я хотел бы молчать и молчать, да расшатаны старые нервы.
Я изогнут как хвост, избивающий волны с игривостью нерпы.
За пределы контроля сознанья ведут наши сталкеры – шерпы.

Изогнуться – схватить стрелы с ядом за их оперенье,
Исхитриться – обманным путём уничтожить шамана,
Чтобы выпить то варево в чане, а может – варенье
Что всегда подают к чаю-кофе в дорожных шалманах.

В уголке я сижу, цель – не видеть цветной телевизор.
Он собакою лает, и зверем вгрызается в глотку.
За соседним столом дальнобойщик поёт, словно визбор
Методично вливая в свой «нутрь» « опостылую» водку.

Никогда города не бывали такими чужими,
Ни кола ни двора, ничего, только серые стены.
Я царапал фасады дворцов почерневшей пружиной.
И листовки расклеивал с сотней цитат Авиценны.

Алексей Ракитин

Александр Гитович

*

Да, мы горожане. Мы сдохнем под грохот
трамвая,
Но мы еще живы. Налей, старикашка,
полней!
Мы пьем и смеемся, недобрые тайны
скрывая, -
у каждого – тайна, и надо не думать о
ней.

Есть время: пустеют ночные кино и
театры.
Спят воры и нищие. Спят в сумасшедших
домах.
И только в квартирах, где сходят с ума
психиатры,
Горит еще свет – потому что им страшно
впотьмах.

Уж эти-то знают про многие тайны на
свете.
Когда до того беззащитен и слаб
человек,
Что рушится все – и мужчины рыдают как
дети.
Не бойся, такими ты их не увидишь
вовек.

Они горожане. И если бывает им больно –
Ты днем не заметишь. Попробуй взгляни,
оглянись:
Ведь это же дети, болельщики матчей
футбольных,
Любители гонок, поклонники киноактрис.

Такие мы все – от салона и до
жывопырки.
Ты с нами, дружок, мы в обиду тебя не
дадим.
Бордели и тюрьмы, пивные, и церкви, и
цирки –
Все создали мы, чтобы ты не остался
один.

Ты с нами – так пей, чтоб наутро башка
загудела.
Париж, как планета, летит по орбите
вперед.
Когда мы одни – это наше семейное дело.
Других не касается. С нами оно и умрет.

Анатолий Ухандеев

*
И у неё был дар: всё называть своими именами,
Но не пугать, а делать всё простым,
Когда владеют призраки умами.
Прямая речь, весенняя, у дыма
Заимствует способность к небу плыть,
Жить, царствовать, стыдиться и любить,
Завидовать, стелиться, к небу плыть.
Есть дар: произносить чужое имя.
"Меня здесь нет, но кто-то есть, не ты ли?" -
И усмехается и, запах утаив
Сиреневый, бросает ветку в пыль.

Иван Купреянов


Карлсон умер. Сегодня хороним.
Озорной человек-вертолёт.
Карлсон умер, какая ирония:
тот, который на крыше – живёт.
Собирать только близких решили.
Вот оградка литая, за ней
малыши необычно большие
из обычных нешведских семей.
Им знакомы подагра, виагра,
и вершины – и самое дно.
С телефона поставили Вагнера –
неуместно, нелепо, смешно.
Говорят говорящие плохо
про «народная память жива»,
про «закончилась эта эпоха»
и другие такие слова.
Как тащил – удивительно! – столько
неизбывную радость свою
в опустевшем, как жизнь алкоголика,
подмосковном осеннем раю.
Вот на кнопку на пузе героя
уж нажали и горькую пьём.
И пропеллер, как бур Метростроя,
начинает входить в глинозём...
Самолёт в небесах над погостом
тянет белую-белую нить.
Да. Спокойствие, только спокойствие,
как любил кое-кто говорить...

От ран сердечных не спасает йод —
Царапины внутри, а не на коже.
Одна даёт, другая не даёт,
И в прочем — абсолютно не похожи.
.
Как сочное жаркое и бульон —
Ту жаришь, эта мучает диетой.
В одну влюблён, в другую не влюблён,
И трудно выбрать между той и этой.
.
В которую влюблён, она — огонь,
Наркотик, с дуру пущенный по вене,
Она своей точенною ногой
Растопчет даже без прикосновений.
.
Вторая первой уступает всем —
Не может улыбнуться так же мило,
Но согласилась на БДСМ
И все сама для этого купила.
.
Для первой — сумки, розы и духи
Без обязательств — это главный принцип,
Ты должен смирно ждать ее руки
На случай, если не прискачут принцы.
.
Вторая говорит, что ей близка
Свободная любовь — ну врёт, короче,
И вводит свои женские воиска,
В твою квартиру под покровом ночи:
.
То трусики забудет, то пальто,
Кастрюльку, сковородку, что-то к чаю…
Весь день ты честно думаешь о той,
А ночью память словно отключают.
.
Ты даже раздобрел за эти дни —
Тебе идёт. Насытишься и стонешь:
«Ах, можно было б их соединить —
БДСМ и сладкую истому».
.
Предчувствешь, что ты идешь ко дну,
Захлебываясь, молишь о расплате…
.
Наступит день, ты выберешь одну —
.
И ошибёшься, при любом раскладе.